*Если я хмурый, это ещё не значит, что мне плохо. Но сейчас мне точно хреново. Ну а че, жизнь отстой.*
*Ладно, расскажу. Секретов нет, всё равно пофиг.*
*Начну с универа. Сейчас студенты — лохи, а раньше тоже не сахар. Препод нагрузил меня работой, типа «практика». Сам-то он бухал, а я вкалывал. Послал он меня в какой-то медцентр, где люди болеют хрен знает чем. Страшновато, но деньги платят.*
*И вот я в палате №0. Там ходят в скафандрах, как в фильме ужасов. Мне повезло — я психолог, а они там с ума сходили от боли. Главный пациент — Пабло. Ему 34, а выглядит на 100. Болезнь жрёт его заживо. Называл её Тварь. От этой хрени у него пальцы отвалились, почки отказали. Но качал права: "Я убью эту Тварь!" Типа, помогал учёным издеваться над собой. Ну ок.*
*Но потом Пабло сдал. Оказалось, без обезболивалки он ныл как ребёнок. Плакал про какую-то девчонку с фото, которая его бросила. Однажды схватил меня и орал: "Мы в аду!" Я сказал: "Нет, это просто больница". Он просил не дать ему сдаться. Я согласился, хотя пофиг.*
*Учёные сделали вакцину. Спросили, сказать ли Пабло? Я: "Давайте". Пабло спросил: "А можно вылечить других?" Учёные: "Тебя нет, но новый штамм лечим". Пабло умер. Я даже не плакал.*
*А недавно вернулся в институт. Теперь он имени Пабло, а внутри... Клоны! Да, клоны Пабло. Их дофига, все больные. Учёные сказали, что клонируют его сознание, и он сам соглашается на опыты. Говорят: "Он герой!" Мне стало мерзко, я свалил. Ладно, послушаю, что практиканты ляпнут.*
*Практиканты такие: "Крутяк! Эти клоны — зашибись для науки!" Я понял — мир сошёл с ума. Пошёл пить.*

Если я хмурюсь, это ещё не значит, что мне хреново. Но сейчас, чёрт возьми, настроение хуже некуда. Пабло, его палата №0, этот проклятый медцентр — всё это засело в голове, как ржавый гвоздь в доске. Ладно, расскажу. Тайн тут нет. Теперь уже нет.

Всё началось с универа. Тогда быть студентом ещё не значило быть лохом, как сейчас, но система образования уже была, мягко говоря, не фонтан. Преподы больше заливали за воротник, чем учили, а мне, как самому везучему, досталась «практика». Мой профессор, вечно с перегаром, спихнул на меня свою работу: езжай, говорит, в медцентр, следи за больными. Денег — кот наплакал, зато опасность — хоть отбавляй. Но я, девятнадцатилетний оболтус, согласился. Думал, практика — это пара бумажек заполнить. Мда, наивный.

Медцентр оказался дырой на отшибе, где-то на задворках цивилизации. Серые стены, запах хлорки, смешанный с чем-то металлическим, будто ржавчина въелась в лёгкие. Врачи в спецкостюмах, похожих на скафандры космонавтов, шныряли по коридорам, а из палат доносились стоны, от которых кровь стыла в жилах. Там не лечили — там исследовали. Больные были не столько пациентами, сколько подопытными. Иногда пытались лечить, конечно. Иногда даже получалось.

Мне досталась палата №0. Вход — только в скафандре, выход — через дезинфекцию, от которой кожа горела. Психолог, видите ли, им понадобился. Да, я тогда психологию изучал, хотя больше мечтал о пиве и тусовках. Но в палате №0 тусовок не было. Там был Пабло Эстебан.

Ему было тридцать четыре, а выглядел он, будто сто лет в аду провёл. Кожа серая, как бетон, глаза мутные, три пальца на руке — обрубки, почки держались на аппарате. Болезнь, которую он называл La Bestia — Тварью, — жрала его заживо. Исследователи говорили, это какой-то штамм, похожий на рак или проказу, только хуже. Она меняла клетки, будто переписывала его тело под себя. Все его товарищи по несчастью уже сдохли, а Пабло держался — то ли организм крепкий, то ли упрямство латиноамериканское.

По бумагам, Пабло был никто. Офисный планктон, клерк, который дальше своего кубика в конторе не выбирался. Заразился случайно, в самолёте, где кто-то кашлял. Банально и фатально. Родных — мать, отец, младший брат где-то в далёкой Кордобе. Ни жены, ни детей. Он даже официально «умер» — перед госпитализацией оформил эвтаназию, чтобы родные не ждали. На его похоронах было меньше десяти человек, да и те, небось, пили кашасу и танцевали сальсу, не особо горюя. Но в палате №0 этот «никто» был кем-то. Пабло не просто терпел опыты — он сражался. Не за себя, а против Твари. «Voy a matar a esa Bestia, — говорил он, — хоть и сдохну при этом». В его хриплом голосе, с лёгким акцентом, было столько злости, что я верил.

Он не ждал чудес. Знал, что умрёт. Но каждый укол, каждый скан, каждый разрез — всё это было его войной. Он шутил с врачами, подбадривал их, напевая что-то из старых песен про любовь и море. Мне, как психологу, надо было держать его в тонусе, но, чёрт, это он меня подбадривал. «Эй, muchacho, — говорил, — не трынди, что всё хреново. Мы ещё повоюем». И я, дурак, улыбался в своём скафандре.

Но герои тоже ломаются. Без обезболивающего — а оно мешало каким-то анализам — Пабло становился другим. Плакал, как ребёнок, сжимая мятое фото девушки. Я выспросил: не жена, не невеста, просто любовь всей его жизни. Тайная. Она даже не знала, что он болен, и на его «похороны» не пришла. Однажды, в особенно паршивый день, он прижался лбом к стеклу моего шлема и прохрипел: «Мы в аду, muchacho. Это не больница, это infierno». Я ответил: «Не, Пабло, я на беса не похож. Держись». Он усмехнулся, но попросил: «Не дай мне сдаться. Обещай». Я кивнул, хотя в душе думал: «Ну, это ты зря, парень».

Чуда не случилось. Я смотрел, как Пабло угасает. Доктор Ортега, старший в группе, как-то подошёл ко мне. Сказал, что они сделали вакцину — благодаря Пабло. Спросил, говорить ли ему. Я ответил: «Говорите. Он это заслужил». Ортега вошёл в палату, в своём скафандре, похожий на космонавта, и сказал: «Пабло, мы сделали вакцину. Тебя не спасём, но новый штамм лечить сможем». Пабло лежал, хрипел, но вдруг спросил: «А лекарство? Настоящее? Для других?» Ортега покачал головой: «Не сейчас. Может, позже». Пабло закрыл глаза и прошептал: «Sigan». Продолжайте. Через пару дней он впал в кому. Ещё через неделю — умер. Я сам вёз урну с его прахом на кладбище при институте. Не верующий, а молился за него. Не знаю, за что. Может, за то, что он был лучше меня.

Думаете, конец? Дудки. Неделю назад я вернулся в институт — устраивал практику для своих ребят. Хотелось глянуть, что изменилось. И вот сюрприз: институт теперь имени Пабло Эстебана. Я спросил: «Почему именно он?» Мне ответили, что он — герой. А потом повели в подвалы. Там, в стерильных боксах, сидели Пабло. Десятки Пабло. Все с его лицом — серым, измождённым, с обрубками пальцев и хрипами. Не клоны, а ментограммы — копии его сознания, зашитые в новые тела. Каждому объясняли, что он — копия, и предлагали выбор: опыты или свобода с пенсией. Ни один Пабло не выбрал свободу. «Он же герой», — говорили учёные, сияя от гордости, будто открыли новый континент. А я смотрел на эти боксы, на эти лица, и меня тошнило. Герой? Это не героизм, это infierno. Пабло умирал снова и снова, каждый раз соглашаясь на новую пытку ради науки.

Я ушёл. Купил бутылку кашасы, сел на лавке у общаги и пил, пока не заглушил хрипы Пабло в голове. Но они всё равно звучат. Практиканты, которых я встретил позже, были в восторге: «Qué bacano! Это же прорыв! Пабло — легенда!» Я смотрел на их восторженные рожи и думал: мир свихнулся. Или это я устарел? Пабло, может, и герой, но даже Иисусу не пришлось умирать каждый день. А Пабло приходится. И я не знаю, как с этим жить.

NC-17(21). Вас предупредили!